(быль)
Герасимов брёл сквозь дождь, стекающий тёплыми каплями по его впалым небритым щекам. Тупо ныла раненая рука. Герасимов наслаждался этой болью, как искуплением, как последним напоминанием о той, кого больше нет. В кармане звякнул смс-кой телефон. С трудом вытащил его забинтованной рукой, сквозь капли на ресницах медленно разобрал текст. На его счёт поступил перевод. Шестизначная сумма.
Деньги, проклятые деньги, всё из-за них. Если бы можно было отмотать время назад! Теперь бы он не согласился. Ни за что. Вспомнился тот злополучный день, когда его, вчерашнего аспиранта, сразу после защиты диссертации, пригласили в особый отдел. Бесцветный мужчина в сером костюме задал несколько вопросов по его работе, после чего сделал предложение, от которого у Герасимова закружилась голова. Он и раньше слышал о группе «Восторг», но даже вообразить не мог, что когда-нибудь станет одним из них.
А потом появилась Фроська. До неё были и другие, но он никогда не давал им имена. Отпуская тех, других, в последний путь, он испытывал лишь лёгкий укол совести, а потом забывал о них, фанатично увлечённый своей необыкновенной работой.
Герасимов поднял глаза к низкому серому небу. Как он мог? Как? В наушниках, словно в насмешку, трепыхалась весёлая песенка – «птички, рыбки, хочется дарить улыбки…» Вдруг подумалось, что эта дурацкая песенка могла бы стать гимном. Гимном группы «Восторг».
Фроська была совсем маленькая, меньше его ладони. Она сразу показалась ему смышлёнее других – озорная, резвая, бойкая, малышка обожала яркие блестящие игрушки и носилась за ними, забавная, как котёнок. С первого дня она стала брать еду у Герасимова из рук, узнавала его, отличала от других. С ней было легко, она понимала его с полувзгляда, ей ничего не надо было пояснять дважды, она всё схватывала на лету.
Он долго не знал, мальчик это или девочка, а когда понял, что девочка, мысленно стал называть её Фроськой.
Фроська росла быстро. Герасимов и не заметил, как она достигла веса пятилетнего ребёнка. Сильная, красивая, умная, она вызывала неизменное восхищение у наблюдателей из руководства «Восторга», периодически заглядывавших в лабораторию Герасимова.
Он всегда знал, для чего растит Фроську, к чему готовит, но старался не думать об этом.
Когда за ними пришли и сказали «пора», у Герасимова сжалось сердце.
Неотвратимость предстоящего была подобна летящей навстречу пуле.
Она и была похожа на пулю, эта серебристая игрушка, похожая на те, за которыми так любила гоняться Фроська. Похожая, но другая, со смертельной начинкой, о которой отлично знал Герасимов, но не подозревала доверчивая, не видевшая зла от людей Фроська.
Когда она схватила игрушку, взгляд её на мгновение застыл, остекленел от боли. А потом она стала биться и вырываться, всё сильнее насаживая себя на смертоносное изогнутое жало. Что-то взорвалось внутри Герасимова, похожее на беззвучное рыдание, и он, нарушая все инструкции, кинулся на помощь, чтобы освободить, спасти… Вот он уже близко, рядом. Фроська поворачивает на него отчаянный, полный боли и ужаса взгляд. Он бросается к ней, пытаясь просунуть руку в её приоткрытый рот. Но тут – рывок, Фроськины зубы коротко полоснули его по коже, и – всё. Вокруг сгустилась плотная прохладная тишина, медленно окрашивающаяся его, Герасимова, тёплой кровью.
Фельдшер в медпункте, перевязывая ему руку, поцокал языком: «Эк она тебя, напоследок!»
Герасимов молча кивнул, встал, вышел из медпункта под дождь.
Если бы можно было повернуть время… Если бы! Он бы спас её, увёз, ещё маленькую. Уволился бы из «Восторга», поехал к матери на Волгу. Туда, где он вырос, откуда уехал учиться в Москву, на биофак. Как давно он не был дома! Надо, надо съездить к матери, дать ей денег, чтобы не нуждалась ни в чём.
Надо зайти в свою тесную комнатку, открыть ящик письменного стола, разыскать и сжечь ту проклятую тетрадку, что он начал ещё в девятом классе, и которая, спустя годы, легла в основу его диссертационной работы: «Способы одомашнивания, приручения и дрессировки щук».
